Они пришли в мир уже «не такими». Не с тем послушным бормотанием, что удобно родительскому слуху. Не с той походкой – то ли слишком пружинистой, то ли слишком шаркающей, не вписывающейся в ритм семейного марша. Не с тем выбором цвета на колготках – слишком ядовитым, слишком блеклым, слишком не своим для материнского взгляда. И уж конечно, не с теми мыслями, что тихо роились под черепной коробкой, как осы в запретном углу сада, вызывая тревожное жужжание: «О чем это он? Почему не как все?»
Их называли ласково-укоризненно: «Ну и Нетакусек у нас!» И это «нетакусек» висело на них с самого начала, как ярлык на не той банке. Не-такусек. Не приготовленный по рецепту. Не соответствующий ожидаемому вкусу родительского бытия.
Каждый жест, каждое слово, каждая спонтанная реакция проходили через сито родительского «так». «Так не говорят», – поправляли интонацию, убивая живой ручеек речи. «Так не ходят», – выпрямляли спину, ломая природную пластику. «Так не одеваются», – меняли яркое на приличное, гася внутренний свет. «Так не думают», – обрывали полет мысли, который казался им слишком странным, слишком дерзким, слишком не нашим.
Мир для Нетакуськи был полем мин. Каждый шаг – риск не угодить. Каждое «я хочу» – потенциальная катастрофа. Они учились ходить по канату натянутых ожиданий, балансируя между искренностью и безопасностью. Их подлинность, их уникальная «неровность», их странный, но их узор – все это воспринималось как брак, как ошибка формовки. Родители, сами того не желая, становились скульпторами, пытающимися изваять из неподатливой глины чужого ребенка знакомый, удобный силуэт. И глина трескалась под натиском любящих, но чужих рук.
А потом… Потом пришло Время Разбора Завалов. Оно наступало по-разному: с уходом из дома, с первой настоящей любовью, с крахом иллюзий, а иногда – с тихим, ночным ужасом осознания: «Я не знаю, кто я. Я знаю только, кем я не должен был быть».
И началась долгая, мучительная работа внутри. Слой за слоем приходилось снимать наносное: привычку оглядываться на невидимого судью, автоматическую поправку жеста, внутренний голос, звучащий чужим тембром: «Так нельзя. Так некрасиво. Так неправильно». Каждая находка подлинного чувства, подлинного желания, подлинной мысли была одновременно радостью открытия и болью утраты. Утраты лет, прожитых в чужой шкуре, в чужом сценарии.
Принять себя – это не праздник. Это трудная работа вопреки. Вопреки прошлым посланиям, вбитым, как гвозди, в сознание: «Ты неудобен. Ты странен. Ты – Нетакусек». Это попытка собрать рассыпанную мозаику себя из осколков, многие из которых остры и не хотят становиться на место. Это научиться слышать свой собственный голос сквозь шум чужих оценок. Это позволить себе ходить своей, может быть, нелепой походкой, носить свои кричащие или слишком тихие цвета, думать свои, пусть и неудобные, мысли.
Это понять, что ярлык «Нетакусек» – не приговор, а шифр. Шифр подлинности. Знак того, что ты не был массовым продуктом, штампованным на конвейере родительских иллюзий. Ты был сырым материалом. Неприготовленным. Необработанным. Возможно, неудобоваримым для чужого вкуса. Но именно в этой «неприготовленности» – твоя ценность. Твоя неповторимая фактура. Твой шанс стать не «таким, как надо», а собой. Пусть неладно скроенным, но зато – наконец-то – цельным. Пусть не «такуськой», но – Живым.
